Я убеждён, что занятия литературой – дело святое, не терпящее никакого баловства, никакой «самодеятельности». За нашей спиной стоит такая блистательная литература, возвышаются такие титаны, что каждый из нас, прежде чем отнять у них читателя, должен подумать, есть ли у него на это право и основания. Виктор Астафьев Виктор Астафьев родился 1 мая 1924 года в крестьянской семье в селе Овсянка Красноярского края. Он рано потерял мать (она утонула в Енисее в 1931 году) и воспитывался в семье дедушки и бабушки. Отец? Он – птица перелётная, с малым, видимо, чувством ответственности за детей (в нескольких семьях), – явится несколько раз в «Последнем поклоне» в виде типичного существа, «унесённого водкой», как тысячи ему подобных, вызвав порыв доброты, смущения, муки. В годы коллективизации, в годы переселения сотен тысяч людей в Сибирь, а сибиряков – на Крайний Север, будущий писатель попал в Игарку, в детдом. Подробности сиротского бытия в условиях вечной мерзлоты, среди беспризорников, блатарей («вольных людей») из домов-времянок, преображённые особым страдающим сознанием писателя, отразились в повестях «Перевал», «кража», во множестве новелл «Последнего поклона», «царь-рыбы». …Осенью 1942 года Астафьев ушёл на фронт добровольцем. В армии он был шофёром, артразведчиком, связистом. Связистом «стал» и Алексей Шестаков, один из главных героев романа «Прокляты и убиты». Видимо, пребывание на фронте в звании солдата, чаще всего в пехоте, суровый прозаизм окопной войны, ночёвки на земле, в траншеях, под дождём обусловили стойкую жизненную и творческую позицию писателя относительно «правды о
войне». «Мы дрогли в военных окопах, а затем боролись с разрухой и нуждой», – скажет он о себе и о целом поколении фронтовиков. Виктор Астафьев, как моральный судия, лидер этой прозы рядовых, окопников, затем будет брать под защиту и К. Воробьёва, и Е. Носова, и В. Кондратьева. Да и самый близкий писателю герой – таёжник Аким в «Царь-рыбе» вступится всецело по-астафьевски, по-христиански за униженного нищетой солдатика Кирдягу-деревягу. Этот солдат от всей войны получил на память
138
Русская литературa XX века только громыхающую деревягу (протез) да медаль «За отвагу», позволяющую ему, фронтовому снайперу, выделяться среди «бросовой бродяжни»… И вдруг эту медаль в насмешку, чтобы выточить из неё блесну, выманил городской щеголь, циник и индивидуалист Гога Герцев. «Ну ты и падаль! – покачал головой Аким. – Кирьку старухи зовут Божьим человеком. Да, он Божий и есть! Бог тебя и накажет…» И это заклинание-угроза в «Царь-рыбе», увы, исполнилась… Ненавязчиво и неотвратимо, в глубине тайги. Нельзя у нищего посох – знак памяти о себе – отнимать… Всю жизнь Астафьев испытывал стыд от «красивой» заказной литературы о войне. Он буквально страдал от празднично-мелодраматичной фразы о войне, от всей казённой витрины подвигов. Протест Астафьева, перенесшего контузию, тяжёлое ранение, чуть не потерявшего глаз, можно понять: он видел иную войну… Он видел такие братские могилы на окраине выморочной деревушки, в которых похоронено больше солдат, чем было в ней жителей – даже до войны! После войны писатель поселился («очусовел на 18 лет») в городе Чусовом на Урале вместе с женой М.С. Корякиной, впоследствии писательницей, и стал работать то грузчиком, то слесарем, то литейщиком, то плотником в вагонном депо. К 1959 году Астафьев – член Союза писателей, автор книг для детей «Васюткино озеро» (1956) и «дядя кузя, лиса и кот» (1957). Но подлинный творческий дебют писателя – повести «стародуб» (1959), «Перевал» (1959) и рассказ «солдат и мать» (1960). В последующие годы Астафьев – слушатель Высших литературных курсов, член редколлегий журналов «Наш современник» и «Новый мир», лауреат Государственной премии СССР (1978) за книгу «царь-рыба». Критика относила его произведения то к «деревенской», то к «военной» прозе. Астафьев – человек с ярко выраженной, часто противоречивой, всегда самобытнейшей позицией. Умер писатель в 2001 году в родном селе Овсянка под Красноярском, куда он вернулся в 1980 году после недолгого проживания в Вологде. • Как В. Астафьев относился к заказной литературе о войне? Почему? • Вспомните, какие произведения В. Астафьева вы читали? Главная особенность всего творчества этого писателя – ретроспективность, воспоминательность его взгляда на мир. Пожалуй, лишь несколько произведений – роман «Печальный детектив» (1986), отчасти «царь-рыба» (1976) да рассказ «людочка» (1989) – написаны Астафьевым как бы с натуры… из недр смутной современности. А весь остальной корпус астафьевской прозы? Произведения писателя всегда жгуче современны, хотя писал он их на материале – войны, коллективизации, сиротского детства, – отдалившемся, взятом ретроспективно. Откуда-то неизменно бралась у него дистанция времени…
139
Литературный процесс 50-80-х годов И писал он уже первые зрелые свои произведения вроде повестей «Перевал», «Стародуб», созданные в тридцать пять лет, словно исповедуясь перед читателем за всё случившееся (и неслучившееся) в его жизни. Он писал с ощущением – «пришла пора отчитаться за грехи, пробил крестный час» («Царь-рыба»), отчитаться с глубоким знанием самого себя (развитым и ранимым, но не эгоистическим самосознанием) и с волей к предельной откровенности. Новелла «капля» («царь-рыба», 1976) – образец единства автобиографии и исповеди. Эта новелла, вторая в «Царь-рыбе», – внешне типично бессобытийная, развёрнутая просто, в духе «рассказов у костра», – повествует о том, как один из братьев писателя Коля (Кольча) и его таёжный друг Аким, охотник и рыбак, сын захожего русского охотника и женщины долганки (из малой народности на Енисее), заманили повествователя в плаванье на речку Опариху. Зачем? «Насмотришься на реку, братца с приятелем наслушаешься» – так объясняет своё согласие на это путешествие-приключение сам автор. Таких «простодушных» мотивировок вообще много в малой прозе Астафьева. Наслушаться того же Акима, этого астафьевского Дерсу Узала, вероятно, невозможно: его речь – это фактически говор природы, он прерывается тем или иным природным впечатлением, его ответным действием. Иногда реплики и действия совмещаются, как это и случилось после кражи червей дятлом-желной. Дятлы похватали эту наживку, «сложили» червей в брюхо – надо спасать идею рыбалки… Всё присутствие Акима – самой деятельной и непорушенной, активной «части» тайги, реки! – отгоняет в авторе даже «слабенькое дуновение грусти», возрождает возбуждённое увлечение рыбалкой, когда он «забыл про комаров, про братана, про родное дитя». Восприятие тайги, то темнеющей, когда кедрач подходит вплотную к реке, то изумляющей прозрачностью и знойной студёностью воды, обилием проток, завалов, окрашено присутствием Акима, этого природного человека. Он живёт, ничем не обижая тайгу. Природное начало в человеке – это всегда нечто младенческое, птенцовое. В одной из «Затесей» (есть у Астафьева такой цикл зарисовок) героиня говорит о своей маленькой девочке, как-то особенно родственно сказавшей автору, чужаку «приветное слово»: «Ей пока ещё все люди – братья!» Сам писатель в той же новелле «Капля», глядя на Акима, Кольчу, на их бесхитростные природные радости, на их ожидание чуда, думает о себе: «Все мы, русские люди, до старости остаёмся ребятишками, вечно ждём подарков, сказочек, чего-то необыкновенного, согревающего, даже прожигающего душу, покрытую окалиной грубости, но в серёдке незащищённую, которая и в изношенном, истерзанном, старом теле часто ухитряется сохраняться в птенцовом пухе».
140
Русская литературa XX века Да, «окалина грубости», горечь испытаний, всё, что внёс суровый мир в душу человека, крайне велики. Сам повествователь, вспоминающий фронт, уже совсем иной, непохожий на эту «младую жизнь». Он и рассматривает своих юных спутников, всю стихию жизни в свете каких-то сложных, далеко не всегда радостных впечатлений. Его внутренний мир, исповедальный порыв и раскрывается в образе «капли» в миг её набухания, падения. Обратите внимание на очень естественную, хотя и резкую перемену самого угла зрения, интонаций повествования в рассказе, на внезапное выдвижение автора, личностного начала на первый план. Его тревоги, боли, догадки о будущем спящих детей – ведь когда-нибудь никто не сможет их греть и оберегать! – вошли в раздумье-описание. «Капля висела над моим лицом, прозрачная и грузная. Таловый листок держал её в стоке желобка. «Не падай, не падай!» – заклинал я, просил, молил, кожей и сердцем внимая покою, скрытому в себе и в мире. В глуби лесов угадывалось чьё-то тайное дыхание, мягкие шаги. И в небе чудилось осмысленное, но тоже тайное движение облаков, а может быть, иных миров или «ангелов крыла»? В такой райской тишине и в ангелов поверишь, и в вечное блаженство, и в истлевание зла, и в воскрешение вечной доброты. Но капля, капля? Я закинул руки за голову. Высоко-высоко, в сереньком, чуть размытом над далёким Енисеем небе различил две мерцающие звёздочки… Звёзды всегда вызывают во мне чувство сосущего, тоскливого успокоения своим лампадным светом, неотгаданностью, недоступностью… Но при чём тут небо, звёзды, ночь, таёжная тьма? Это она, моя душа, наполнила всё вокруг беспокойством, недоверием, ожиданием беды. Тайга на земле и звёзды на небе были тысячи лет до нас… И я не хочу, не стану думать о том, что там, за тайгою? Не желаю!» Работа памяти, движение мысли и чувства, раздумья о «капле», о быстротечности жизни, о падении (умирании) или схождении человека – куда! – «под вечны своды» – завершаются в целом на оптимистической, жизнелюбивой ноте. Пришло утро, уже вся «тайга дышала, просыпалась, росла». «Сердце моё трепыхнулось и оробело от радости, – признаётся повествователь, – на каждом листке, на каждой хвоинке, травке, в венцах соцветий… на сухостоинах и на живых стволах деревьев, даже на сапогах спящих ребят мерцали, светили, играли капли, и каждая роняла крошечную блёстку света, но, слившись вместе, эти блёстки заливали сиянием торжествующей жизни всё вокруг». Может быть, образ капли – это не просто символ хрупкости мира, но символ бесконечности и неостановимости жизни? Капля в её «накоплении», сгущении и падении – это, по сути дела, модель жизни, всех её этапов, от расцвета до бессильного падения. «царь-рыба» (1976) – горизонты «натурфилософской прозы». Известно, что натурфилософия – умозрительное осмысление природы – начинается после разрушения сказки, сладкой легенды о незыблемой и невозмутимой при
141
Литературный процесс 50-80-х годов роде. Она начинается тогда, когда человек осознаёт, что он, находясь внутри природы, оказался уже вне её. И ему недостаточно только собирать факты, подробности, а нужна «тайна» как составная часть всего видимого мира, нужна некая утаённость, неявность во всем явном и очевидном. Без сказки правды в мире не бывает… Человек страстно жаждет вернуться к природе, преодолеть отрыв, вновь созерцать будучи «не вне природы, а как бы внутри её». Ведь истинная натурфилософия – это «жажда учения о слиянности природы и мысли». Подробный анализ любого из рассказов «Царь-рыбы», этого многосоставного повествования о Сибири конца XX века, с сопоставлением испорченного бездуховностью, отчуждением посёлка Чуш и спасаемой Богом Боганиды, с небывалой для XX века историей любви-благодарности Эли и Акима («Сон о белых горах»), крайне интересен. Но, пожалуй, всего важнее понять смысл рассказа, давшего название всей книге. Опыт анализа рассказа «царь-рыба». К моменту создания этого рассказа повесть американского писателя Эрнеста Хемингуэя «Старик и море» (1952), удостоенная в 1954 году Нобелевской премии, стала почти хрестоматийной. Читатели во всём мире – и в Советском Союзе – были изумлены отчаянной борьбой старого рыбака-кубинца Сантьяго вначале с добычей, гигантской меч-рыбой, а затем со стаями акул, рвущих эту добычу. Акулы превращают могучий корпус рыбы в «длинный белый позвоночник с огромным хвостом на конце». Выигран или проигран героем последний поединок с судьбой? Прав ли писатель в том, что «победитель не получает ничего»? Как понимать второй смысл поединка рыбака с акулами, это явное соучастие в страданиях рыбы, «соперничество в страдании», когда герой словно не добычу свою защищает от акул, не хлеб свой насущный, а… «собрал всю свою боль, и весь остаток сил, и всю свою давно утраченную гордость и бросил всё это против мук, которые терпела рыба»? После появления «Царь-рыбы» Астафьева никто не задумывался почемуто о сходстве (и отличиях) двух поединков, о стремлении героев Хемингуэя и Астафьева «купить себе хоть немного удачи, если её где-нибудь продают», о молитвах, возносимых героями-рыбаками в Карибском море и на Енисее. В конце концов и герой Астафьева почти умоляет свою царь-рыбу смириться, не губить его, умоляет почти одинаково, слово в слово, с героем Хемингуэя: «Послушай, рыба? – сказал ей старик. – Ведь тебе всё равно умирать. Зачем же тебе надо, чтобы и я тоже умер?» В Енисее, северной реке, в тех грозных водах, что изображает Астафьев, конечно, нет акул, но схватка рыбака-браконьера Игнатьича с царь-рыбой, гигантским осетром необыкновенной красоты и мощи, полна, как и у американского писателя, истинно эпического драматизма. Как и в «Старике и море», поимка такой рыбы – это великая удача, победа человека, по тогдашним понятиям – почти «покорение» природы. Царь-рыба не поймана на крючок, не попалась в сеть. О ней сказано иначе:
142
Русская литературa XX века «В этот миг заявила о себе рыбина, пошла в сторону, защёлкали о железо крючки, голубые искорки из борта высекло… За кормой взбурлило грузное тело рыбины, вертанулось, забунтовало, разбрасывая воду, словно лохмотья горелого, чёрного тряпья… Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах её тела… рыба вдруг показалась Игнатьичу зловещей». В слове «заявила» важен корень – «явление», царственный приход, не униженный даже крючьями самоловов, пленом. Она не знает чувства пленённости в родном, могучем Енисее! Герой думает иначе: он поймал, пленил, покорил природу, добыча должна смириться. «Да что же это я? – поразился рыбак. – Ни Бога, ни чёрта не боюся, одну тёмну силу почитаю… Так, может, в силе-то и дело?» Как далеко зашёл человек в своём хищническом потреблении даров природы, что нагло потревожил даже донные глубины реки! И хорошо ещё, что герой Астафьева испугался своей удачи как грехопадения, испугался своего упования на одну силу. С этого испуга – неведомого герою Хемингуэя! – и начинается у Астафьева движение сюжета совсем в иную сторону. Никто не отнимает у Игнатьича добычи, не «обгладывает» её, и нужды ломать вёсла о головы акул, как у героя повести «Старик и море», в рассказе Астафьева нет. Да и раздумий о прибыли, о деньгах в сознании Игнатьича, в отличие от помыслов старика, считающего, сколько фунтов отгрызла первая акула, не возникает. Есть сходство героев в одном: оба верят в свою силу, повторяют, на свой лад, что «глупо терять надежду», «забудь о страхе», «человека можно уничтожить, но его нельзя победить» (это у Хемингуэя) или «докажи, каков рыбак?»; «Царь-рыба попадается раз в жизни», «А-а, была не была! – удало, со всего маху Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царьрыбу»; «Не-ет! Не да-а-амся!» (это у Астафьева). Но на этом сходство произведений, сюжетов борьбы кончается, и в «Царь-рыбе» вступает в силу иная тема покаяния и вины, которой нет в «Старике и море». В данном случае мы не говорим о различном масштабе дарований, своеобразии художественных решений. Герой Астафьева, выбившись из сил, запутавшись в крючках из собственных самоловов, связанный одной гибельной цепью с царь-рыбой, воплощением могучей, непокорённой природы, в итоге… отказывается от своей добычи! Эта добыча грешна. Он боится её как неожиданной кары, как призрака возмездия… Меч-рыба тоже долго таскает слабенькую лодку Сантьяго по тёплому морю, но герою вовсе не страшно: он всегда находит огни Гаваны. В «Царьрыбе» простора меньше, но он страшнее. Рыба тащит героя в глубину, в него вселяется покорность, «согласие со смертью, которое и есть уже смерть, поворот ключа во врата на тот свет»… Ситуация покаяния, самоотчёта перед гибелью осложняется тем, что, по сути дела, Игнатьич выпал из лодки, он висит на паутинке тетивы, висит над бездной воды… К тому же царь-рыба, измученная, израненная, щупая что-то в воде чуткими присосками, словно ждёт от него ответа за все свои муки, за крючки, что он всадил в её царственное тело:
143
Литературный процесс 50-80-х годов «Он вздрогнул, ужаснулся, показалось, что рыба, хрустя жабрами и ртом, медленно сжёвывала его заживо… нащупывала его и, ткнувшись хрящом холодного носа в тёплый бок... будто перепиливала надреберье тупой ножовкой…» Финальный аккорд всего поединка, итог безжалостного вторжения человека в природу, символ этого вторжения, технического превосходства человека – стальные крючья, кромсающие и её и человека, – это моление Игнатьича: «Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке мне она!» По сути дела, герой ищет… поражения, которое и будет его нравственной победой! Подобных молений в душе героя Хемингуэя не возникает, хотя он тоже молится о спасении добычи, мечтает о всеобщей радости: «Сколько людей накормлю»… Астафьевский вариант борьбы рыбака с царь-рыбой, с судьбой, тесно связанный с другими рассказами повествования, сейчас предстаёт крайне тревожным. Его Игнатьич проходит все стадии мучений. То он вдруг осознает, что он, человек, – царь всей природы, и она, рыба, – царь реки – на одной ловушке и их караулит одна и та же мучительная смерть. Сама рыба уже кажется ему оборотнем. Но он вдруг вспомнил, как давным-давно столкнул в реку робкую деревенскую девчонку Глашку, столкнул с обрывистого берега из ревности. Он и её, эту Глашу, умоляет, повиснув над бездной, простить его. Есть что-то вещее, похожее на заклинание, в невысказанном упрёке Глаши своему давнему обидчику: «Пусть вас Бог простит… а у меня на это сил нету, силы мои в солёный порошок смололись, со слезьми высочились». Завершение поединка – и не примирение и не победа. Помогли ли моления Игнатьича или просто выпали – из ног ловца, из тела рыбы – зловещие крючья? Что-то их пока развело… Судить трудно, но, когда рыба ушла, когда вновь её, природу, охватило буйство, герой ощущает: «...ему сделалось легче. Телу – оттого, что рыба не тянула вниз, душе – от какого-то, ещё не постигнутого умом, освобождения». Может быть, совсем не случайно и фамилия Игнатьича, как и его брата по кличке Командор, – Утробин? «Волк по утробе вор, а человек – по зависти», – говорят в народе. И первая мысль Игнатьича при поимке царь-рыбы типично волчья, «утробная»: «В осетре икры ведра два, если не больше». И себя он видит ещё сквозь призму двух утробных людей из посёлка Чуша, нищеброда, попрошайки Дамки и бывшего бандеровца Грохотало: «Все хапуги схожи нутром и мордой». И прав – в глубоком суждении не об одной «Царь-рыбе», но о всём творчестве Астафьева – французский славист Жорж Нива: «В основе повести – глубокое чувство грехопадения: человек виновен, человек портит подаренный ему мир. Забывается детство мира и детство человека, когда человек чувствовал «кожей мир вокруг». Социальная жизнь сурова, безжалостна. Человек – сирота на этой земле. Спасают человека чувство вины и чувство братства… Острое чувство вины, ослепляющее чувство одухотворённости мира – весь этот религиозный подтекст частично замаскирован, частично высказан в идеях и категориях нового почвенничества».
144
Русская литературa XX века Анализируем текст Прочитайте повесть Виктора Астафьева «Царь-рыба», ответьте на вопросы и выполните задания. • В чём жанровое и композиционное своеобразие астафьевского «повествования в рассказах», объединённого общим названием «Царь-рыба»? • Как в нём проявляются черты так называемой «натурфилософской прозы»? • Что нового вносит Астафьев в решение вечной темы ответственности человека перед природой? • Как соотносятся между собой различные персонажи и сюжеты повести? • Пользуясь материалом раздела, напишите эссе на тему «Человек и природа в рассказе В. Астафьева «Царь-рыба». Приглашаем в библиотеку Вахитова Т.М. Повествование в рассказах В. Астафьева «Царь-рыба». М., 1988. Крест бесконечный. В. Астафьев – В. Курбатов: Письма из глубины России. Иркутск, 2002. Курбатов В. Жизнь на миру: Виктор Астафьев // Русская литература XX века / Под ред. В.В. Кожинова. М., 1999. Ланщиков А.П. Виктор Астафьев: Жизнь и творчество. М., 1992. Чекунова Т.А. Нравственный мир героев Астафьева. М., 1983.
ПРОВеРЬТе СебЯ т е с т № 5 Замечательный русский поэт ХХ века Н. Рыленков писал в одном из стихотворений: Как мне жалко людей про которых Говорят, что угрюмый их глаз Видит лишь водоёмы в озёрах, А в лесу – древесины запас. Дайте развёрнутые ответы на следующие вопросы: 1. раскройте мысль поэта о потребительском отношении к природе, опираясь на произведение в. распутина «прощание с Матёрой», в. астафьева «царьрыба» и другие. 10 баллов 2. действительно ли разрушение природы влечёт за собой разрушение нравственности человека? Как это связано? приведите конкретные примеры. 12 баллов 3. есть ли в произведениях русской литературы XIX или XX веков герои, которые относятся к природе иначе, чем те, о которых пишет н. рыленков? аргументируйте свой выбор. 10 баллов 4. почему вопрос о сохранении природы так остро встаёт в произведениях писателей второй половины хх века? возможно ли е
войне». «Мы дрогли в военных окопах, а затем боролись с разрухой и нуждой», – скажет он о себе и о целом поколении фронтовиков. Виктор Астафьев, как моральный судия, лидер этой прозы рядовых, окопников, затем будет брать под защиту и К. Воробьёва, и Е. Носова, и В. Кондратьева. Да и самый близкий писателю герой – таёжник Аким в «Царь-рыбе» вступится всецело по-астафьевски, по-христиански за униженного нищетой солдатика Кирдягу-деревягу. Этот солдат от всей войны получил на память
138
Русская литературa XX века только громыхающую деревягу (протез) да медаль «За отвагу», позволяющую ему, фронтовому снайперу, выделяться среди «бросовой бродяжни»… И вдруг эту медаль в насмешку, чтобы выточить из неё блесну, выманил городской щеголь, циник и индивидуалист Гога Герцев. «Ну ты и падаль! – покачал головой Аким. – Кирьку старухи зовут Божьим человеком. Да, он Божий и есть! Бог тебя и накажет…» И это заклинание-угроза в «Царь-рыбе», увы, исполнилась… Ненавязчиво и неотвратимо, в глубине тайги. Нельзя у нищего посох – знак памяти о себе – отнимать… Всю жизнь Астафьев испытывал стыд от «красивой» заказной литературы о войне. Он буквально страдал от празднично-мелодраматичной фразы о войне, от всей казённой витрины подвигов. Протест Астафьева, перенесшего контузию, тяжёлое ранение, чуть не потерявшего глаз, можно понять: он видел иную войну… Он видел такие братские могилы на окраине выморочной деревушки, в которых похоронено больше солдат, чем было в ней жителей – даже до войны! После войны писатель поселился («очусовел на 18 лет») в городе Чусовом на Урале вместе с женой М.С. Корякиной, впоследствии писательницей, и стал работать то грузчиком, то слесарем, то литейщиком, то плотником в вагонном депо. К 1959 году Астафьев – член Союза писателей, автор книг для детей «Васюткино озеро» (1956) и «дядя кузя, лиса и кот» (1957). Но подлинный творческий дебют писателя – повести «стародуб» (1959), «Перевал» (1959) и рассказ «солдат и мать» (1960). В последующие годы Астафьев – слушатель Высших литературных курсов, член редколлегий журналов «Наш современник» и «Новый мир», лауреат Государственной премии СССР (1978) за книгу «царь-рыба». Критика относила его произведения то к «деревенской», то к «военной» прозе. Астафьев – человек с ярко выраженной, часто противоречивой, всегда самобытнейшей позицией. Умер писатель в 2001 году в родном селе Овсянка под Красноярском, куда он вернулся в 1980 году после недолгого проживания в Вологде. • Как В. Астафьев относился к заказной литературе о войне? Почему? • Вспомните, какие произведения В. Астафьева вы читали? Главная особенность всего творчества этого писателя – ретроспективность, воспоминательность его взгляда на мир. Пожалуй, лишь несколько произведений – роман «Печальный детектив» (1986), отчасти «царь-рыба» (1976) да рассказ «людочка» (1989) – написаны Астафьевым как бы с натуры… из недр смутной современности. А весь остальной корпус астафьевской прозы? Произведения писателя всегда жгуче современны, хотя писал он их на материале – войны, коллективизации, сиротского детства, – отдалившемся, взятом ретроспективно. Откуда-то неизменно бралась у него дистанция времени…
139
Литературный процесс 50-80-х годов И писал он уже первые зрелые свои произведения вроде повестей «Перевал», «Стародуб», созданные в тридцать пять лет, словно исповедуясь перед читателем за всё случившееся (и неслучившееся) в его жизни. Он писал с ощущением – «пришла пора отчитаться за грехи, пробил крестный час» («Царь-рыба»), отчитаться с глубоким знанием самого себя (развитым и ранимым, но не эгоистическим самосознанием) и с волей к предельной откровенности. Новелла «капля» («царь-рыба», 1976) – образец единства автобиографии и исповеди. Эта новелла, вторая в «Царь-рыбе», – внешне типично бессобытийная, развёрнутая просто, в духе «рассказов у костра», – повествует о том, как один из братьев писателя Коля (Кольча) и его таёжный друг Аким, охотник и рыбак, сын захожего русского охотника и женщины долганки (из малой народности на Енисее), заманили повествователя в плаванье на речку Опариху. Зачем? «Насмотришься на реку, братца с приятелем наслушаешься» – так объясняет своё согласие на это путешествие-приключение сам автор. Таких «простодушных» мотивировок вообще много в малой прозе Астафьева. Наслушаться того же Акима, этого астафьевского Дерсу Узала, вероятно, невозможно: его речь – это фактически говор природы, он прерывается тем или иным природным впечатлением, его ответным действием. Иногда реплики и действия совмещаются, как это и случилось после кражи червей дятлом-желной. Дятлы похватали эту наживку, «сложили» червей в брюхо – надо спасать идею рыбалки… Всё присутствие Акима – самой деятельной и непорушенной, активной «части» тайги, реки! – отгоняет в авторе даже «слабенькое дуновение грусти», возрождает возбуждённое увлечение рыбалкой, когда он «забыл про комаров, про братана, про родное дитя». Восприятие тайги, то темнеющей, когда кедрач подходит вплотную к реке, то изумляющей прозрачностью и знойной студёностью воды, обилием проток, завалов, окрашено присутствием Акима, этого природного человека. Он живёт, ничем не обижая тайгу. Природное начало в человеке – это всегда нечто младенческое, птенцовое. В одной из «Затесей» (есть у Астафьева такой цикл зарисовок) героиня говорит о своей маленькой девочке, как-то особенно родственно сказавшей автору, чужаку «приветное слово»: «Ей пока ещё все люди – братья!» Сам писатель в той же новелле «Капля», глядя на Акима, Кольчу, на их бесхитростные природные радости, на их ожидание чуда, думает о себе: «Все мы, русские люди, до старости остаёмся ребятишками, вечно ждём подарков, сказочек, чего-то необыкновенного, согревающего, даже прожигающего душу, покрытую окалиной грубости, но в серёдке незащищённую, которая и в изношенном, истерзанном, старом теле часто ухитряется сохраняться в птенцовом пухе».
140
Русская литературa XX века Да, «окалина грубости», горечь испытаний, всё, что внёс суровый мир в душу человека, крайне велики. Сам повествователь, вспоминающий фронт, уже совсем иной, непохожий на эту «младую жизнь». Он и рассматривает своих юных спутников, всю стихию жизни в свете каких-то сложных, далеко не всегда радостных впечатлений. Его внутренний мир, исповедальный порыв и раскрывается в образе «капли» в миг её набухания, падения. Обратите внимание на очень естественную, хотя и резкую перемену самого угла зрения, интонаций повествования в рассказе, на внезапное выдвижение автора, личностного начала на первый план. Его тревоги, боли, догадки о будущем спящих детей – ведь когда-нибудь никто не сможет их греть и оберегать! – вошли в раздумье-описание. «Капля висела над моим лицом, прозрачная и грузная. Таловый листок держал её в стоке желобка. «Не падай, не падай!» – заклинал я, просил, молил, кожей и сердцем внимая покою, скрытому в себе и в мире. В глуби лесов угадывалось чьё-то тайное дыхание, мягкие шаги. И в небе чудилось осмысленное, но тоже тайное движение облаков, а может быть, иных миров или «ангелов крыла»? В такой райской тишине и в ангелов поверишь, и в вечное блаженство, и в истлевание зла, и в воскрешение вечной доброты. Но капля, капля? Я закинул руки за голову. Высоко-высоко, в сереньком, чуть размытом над далёким Енисеем небе различил две мерцающие звёздочки… Звёзды всегда вызывают во мне чувство сосущего, тоскливого успокоения своим лампадным светом, неотгаданностью, недоступностью… Но при чём тут небо, звёзды, ночь, таёжная тьма? Это она, моя душа, наполнила всё вокруг беспокойством, недоверием, ожиданием беды. Тайга на земле и звёзды на небе были тысячи лет до нас… И я не хочу, не стану думать о том, что там, за тайгою? Не желаю!» Работа памяти, движение мысли и чувства, раздумья о «капле», о быстротечности жизни, о падении (умирании) или схождении человека – куда! – «под вечны своды» – завершаются в целом на оптимистической, жизнелюбивой ноте. Пришло утро, уже вся «тайга дышала, просыпалась, росла». «Сердце моё трепыхнулось и оробело от радости, – признаётся повествователь, – на каждом листке, на каждой хвоинке, травке, в венцах соцветий… на сухостоинах и на живых стволах деревьев, даже на сапогах спящих ребят мерцали, светили, играли капли, и каждая роняла крошечную блёстку света, но, слившись вместе, эти блёстки заливали сиянием торжествующей жизни всё вокруг». Может быть, образ капли – это не просто символ хрупкости мира, но символ бесконечности и неостановимости жизни? Капля в её «накоплении», сгущении и падении – это, по сути дела, модель жизни, всех её этапов, от расцвета до бессильного падения. «царь-рыба» (1976) – горизонты «натурфилософской прозы». Известно, что натурфилософия – умозрительное осмысление природы – начинается после разрушения сказки, сладкой легенды о незыблемой и невозмутимой при
141
Литературный процесс 50-80-х годов роде. Она начинается тогда, когда человек осознаёт, что он, находясь внутри природы, оказался уже вне её. И ему недостаточно только собирать факты, подробности, а нужна «тайна» как составная часть всего видимого мира, нужна некая утаённость, неявность во всем явном и очевидном. Без сказки правды в мире не бывает… Человек страстно жаждет вернуться к природе, преодолеть отрыв, вновь созерцать будучи «не вне природы, а как бы внутри её». Ведь истинная натурфилософия – это «жажда учения о слиянности природы и мысли». Подробный анализ любого из рассказов «Царь-рыбы», этого многосоставного повествования о Сибири конца XX века, с сопоставлением испорченного бездуховностью, отчуждением посёлка Чуш и спасаемой Богом Боганиды, с небывалой для XX века историей любви-благодарности Эли и Акима («Сон о белых горах»), крайне интересен. Но, пожалуй, всего важнее понять смысл рассказа, давшего название всей книге. Опыт анализа рассказа «царь-рыба». К моменту создания этого рассказа повесть американского писателя Эрнеста Хемингуэя «Старик и море» (1952), удостоенная в 1954 году Нобелевской премии, стала почти хрестоматийной. Читатели во всём мире – и в Советском Союзе – были изумлены отчаянной борьбой старого рыбака-кубинца Сантьяго вначале с добычей, гигантской меч-рыбой, а затем со стаями акул, рвущих эту добычу. Акулы превращают могучий корпус рыбы в «длинный белый позвоночник с огромным хвостом на конце». Выигран или проигран героем последний поединок с судьбой? Прав ли писатель в том, что «победитель не получает ничего»? Как понимать второй смысл поединка рыбака с акулами, это явное соучастие в страданиях рыбы, «соперничество в страдании», когда герой словно не добычу свою защищает от акул, не хлеб свой насущный, а… «собрал всю свою боль, и весь остаток сил, и всю свою давно утраченную гордость и бросил всё это против мук, которые терпела рыба»? После появления «Царь-рыбы» Астафьева никто не задумывался почемуто о сходстве (и отличиях) двух поединков, о стремлении героев Хемингуэя и Астафьева «купить себе хоть немного удачи, если её где-нибудь продают», о молитвах, возносимых героями-рыбаками в Карибском море и на Енисее. В конце концов и герой Астафьева почти умоляет свою царь-рыбу смириться, не губить его, умоляет почти одинаково, слово в слово, с героем Хемингуэя: «Послушай, рыба? – сказал ей старик. – Ведь тебе всё равно умирать. Зачем же тебе надо, чтобы и я тоже умер?» В Енисее, северной реке, в тех грозных водах, что изображает Астафьев, конечно, нет акул, но схватка рыбака-браконьера Игнатьича с царь-рыбой, гигантским осетром необыкновенной красоты и мощи, полна, как и у американского писателя, истинно эпического драматизма. Как и в «Старике и море», поимка такой рыбы – это великая удача, победа человека, по тогдашним понятиям – почти «покорение» природы. Царь-рыба не поймана на крючок, не попалась в сеть. О ней сказано иначе:
142
Русская литературa XX века «В этот миг заявила о себе рыбина, пошла в сторону, защёлкали о железо крючки, голубые искорки из борта высекло… За кормой взбурлило грузное тело рыбины, вертанулось, забунтовало, разбрасывая воду, словно лохмотья горелого, чёрного тряпья… Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах её тела… рыба вдруг показалась Игнатьичу зловещей». В слове «заявила» важен корень – «явление», царственный приход, не униженный даже крючьями самоловов, пленом. Она не знает чувства пленённости в родном, могучем Енисее! Герой думает иначе: он поймал, пленил, покорил природу, добыча должна смириться. «Да что же это я? – поразился рыбак. – Ни Бога, ни чёрта не боюся, одну тёмну силу почитаю… Так, может, в силе-то и дело?» Как далеко зашёл человек в своём хищническом потреблении даров природы, что нагло потревожил даже донные глубины реки! И хорошо ещё, что герой Астафьева испугался своей удачи как грехопадения, испугался своего упования на одну силу. С этого испуга – неведомого герою Хемингуэя! – и начинается у Астафьева движение сюжета совсем в иную сторону. Никто не отнимает у Игнатьича добычи, не «обгладывает» её, и нужды ломать вёсла о головы акул, как у героя повести «Старик и море», в рассказе Астафьева нет. Да и раздумий о прибыли, о деньгах в сознании Игнатьича, в отличие от помыслов старика, считающего, сколько фунтов отгрызла первая акула, не возникает. Есть сходство героев в одном: оба верят в свою силу, повторяют, на свой лад, что «глупо терять надежду», «забудь о страхе», «человека можно уничтожить, но его нельзя победить» (это у Хемингуэя) или «докажи, каков рыбак?»; «Царь-рыба попадается раз в жизни», «А-а, была не была! – удало, со всего маху Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царьрыбу»; «Не-ет! Не да-а-амся!» (это у Астафьева). Но на этом сходство произведений, сюжетов борьбы кончается, и в «Царь-рыбе» вступает в силу иная тема покаяния и вины, которой нет в «Старике и море». В данном случае мы не говорим о различном масштабе дарований, своеобразии художественных решений. Герой Астафьева, выбившись из сил, запутавшись в крючках из собственных самоловов, связанный одной гибельной цепью с царь-рыбой, воплощением могучей, непокорённой природы, в итоге… отказывается от своей добычи! Эта добыча грешна. Он боится её как неожиданной кары, как призрака возмездия… Меч-рыба тоже долго таскает слабенькую лодку Сантьяго по тёплому морю, но герою вовсе не страшно: он всегда находит огни Гаваны. В «Царьрыбе» простора меньше, но он страшнее. Рыба тащит героя в глубину, в него вселяется покорность, «согласие со смертью, которое и есть уже смерть, поворот ключа во врата на тот свет»… Ситуация покаяния, самоотчёта перед гибелью осложняется тем, что, по сути дела, Игнатьич выпал из лодки, он висит на паутинке тетивы, висит над бездной воды… К тому же царь-рыба, измученная, израненная, щупая что-то в воде чуткими присосками, словно ждёт от него ответа за все свои муки, за крючки, что он всадил в её царственное тело:
143
Литературный процесс 50-80-х годов «Он вздрогнул, ужаснулся, показалось, что рыба, хрустя жабрами и ртом, медленно сжёвывала его заживо… нащупывала его и, ткнувшись хрящом холодного носа в тёплый бок... будто перепиливала надреберье тупой ножовкой…» Финальный аккорд всего поединка, итог безжалостного вторжения человека в природу, символ этого вторжения, технического превосходства человека – стальные крючья, кромсающие и её и человека, – это моление Игнатьича: «Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке мне она!» По сути дела, герой ищет… поражения, которое и будет его нравственной победой! Подобных молений в душе героя Хемингуэя не возникает, хотя он тоже молится о спасении добычи, мечтает о всеобщей радости: «Сколько людей накормлю»… Астафьевский вариант борьбы рыбака с царь-рыбой, с судьбой, тесно связанный с другими рассказами повествования, сейчас предстаёт крайне тревожным. Его Игнатьич проходит все стадии мучений. То он вдруг осознает, что он, человек, – царь всей природы, и она, рыба, – царь реки – на одной ловушке и их караулит одна и та же мучительная смерть. Сама рыба уже кажется ему оборотнем. Но он вдруг вспомнил, как давным-давно столкнул в реку робкую деревенскую девчонку Глашку, столкнул с обрывистого берега из ревности. Он и её, эту Глашу, умоляет, повиснув над бездной, простить его. Есть что-то вещее, похожее на заклинание, в невысказанном упрёке Глаши своему давнему обидчику: «Пусть вас Бог простит… а у меня на это сил нету, силы мои в солёный порошок смололись, со слезьми высочились». Завершение поединка – и не примирение и не победа. Помогли ли моления Игнатьича или просто выпали – из ног ловца, из тела рыбы – зловещие крючья? Что-то их пока развело… Судить трудно, но, когда рыба ушла, когда вновь её, природу, охватило буйство, герой ощущает: «...ему сделалось легче. Телу – оттого, что рыба не тянула вниз, душе – от какого-то, ещё не постигнутого умом, освобождения». Может быть, совсем не случайно и фамилия Игнатьича, как и его брата по кличке Командор, – Утробин? «Волк по утробе вор, а человек – по зависти», – говорят в народе. И первая мысль Игнатьича при поимке царь-рыбы типично волчья, «утробная»: «В осетре икры ведра два, если не больше». И себя он видит ещё сквозь призму двух утробных людей из посёлка Чуша, нищеброда, попрошайки Дамки и бывшего бандеровца Грохотало: «Все хапуги схожи нутром и мордой». И прав – в глубоком суждении не об одной «Царь-рыбе», но о всём творчестве Астафьева – французский славист Жорж Нива: «В основе повести – глубокое чувство грехопадения: человек виновен, человек портит подаренный ему мир. Забывается детство мира и детство человека, когда человек чувствовал «кожей мир вокруг». Социальная жизнь сурова, безжалостна. Человек – сирота на этой земле. Спасают человека чувство вины и чувство братства… Острое чувство вины, ослепляющее чувство одухотворённости мира – весь этот религиозный подтекст частично замаскирован, частично высказан в идеях и категориях нового почвенничества».
144
Русская литературa XX века Анализируем текст Прочитайте повесть Виктора Астафьева «Царь-рыба», ответьте на вопросы и выполните задания. • В чём жанровое и композиционное своеобразие астафьевского «повествования в рассказах», объединённого общим названием «Царь-рыба»? • Как в нём проявляются черты так называемой «натурфилософской прозы»? • Что нового вносит Астафьев в решение вечной темы ответственности человека перед природой? • Как соотносятся между собой различные персонажи и сюжеты повести? • Пользуясь материалом раздела, напишите эссе на тему «Человек и природа в рассказе В. Астафьева «Царь-рыба». Приглашаем в библиотеку Вахитова Т.М. Повествование в рассказах В. Астафьева «Царь-рыба». М., 1988. Крест бесконечный. В. Астафьев – В. Курбатов: Письма из глубины России. Иркутск, 2002. Курбатов В. Жизнь на миру: Виктор Астафьев // Русская литература XX века / Под ред. В.В. Кожинова. М., 1999. Ланщиков А.П. Виктор Астафьев: Жизнь и творчество. М., 1992. Чекунова Т.А. Нравственный мир героев Астафьева. М., 1983.
ПРОВеРЬТе СебЯ т е с т № 5 Замечательный русский поэт ХХ века Н. Рыленков писал в одном из стихотворений: Как мне жалко людей про которых Говорят, что угрюмый их глаз Видит лишь водоёмы в озёрах, А в лесу – древесины запас. Дайте развёрнутые ответы на следующие вопросы: 1. раскройте мысль поэта о потребительском отношении к природе, опираясь на произведение в. распутина «прощание с Матёрой», в. астафьева «царьрыба» и другие. 10 баллов 2. действительно ли разрушение природы влечёт за собой разрушение нравственности человека? Как это связано? приведите конкретные примеры. 12 баллов 3. есть ли в произведениях русской литературы XIX или XX веков герои, которые относятся к природе иначе, чем те, о которых пишет н. рыленков? аргументируйте свой выбор. 10 баллов 4. почему вопрос о сохранении природы так остро встаёт в произведениях писателей второй половины хх века? возможно ли е
Niciun comentariu:
Trimiteți un comentariu